Фотография, на которой меня нет. Глухой зимою, во времена тихие, сонные нашу школу взбудоражило неслыханно важное событие. Из города на подводе приехал фотограф! И не просто так приехал, по делу — приехал фотографировать. И фотографировать не стариков и старух, не деревенский люд, алчущий быть увековеченным, а нас, учащихся овсянской школы. Фотограф прибыл за полдень, и по этому случаю занятия в школе были прерваны.
Учитель и учительница — муж с женою — стали думать, где поместить фотографа на ночевку. Сами они жили в одной половине дряхленького домишка, оставшегося от выселенцев, и был у них маленький парнишка- ревун. Бабушка моя, тайком от родителей, по слезной просьбе тетки Авдотьи, домовничавшей у наших учителей, три раза заговаривала пупок дитенку, но он все равно орал ночи напролет и, как утверждали сведущие люди, наревел пуп в луковицу величиной. Во второй половине дома размещалась контора сплавного участка, где висел пузатый телефон, и днем в него было не докричаться, а ночью он звонил так, что труба на крыше рассыпалась, и по телефону этому можно было разговаривать.
Рассказ " Фотография, на которой меня нет ", конечно, о мальчишечьей солидарности и настоящей дружбе, тут понять может даже. Сочинение по рассказу Астафьева «Фотография, на которой меня нет» В рассказе описаны будни деревенской сибирской жизни, в том числе и школы.
Сплавное начальство и всякий народ, спьяну или просто так забредающий в контору, кричал и выражался в трубку телефона. Такую персону, как фотограф, неподходяще было учителям оставить у себя. Решили поместить его в заезжий дом, но вмешалась тетка Авдотья. Она отозвала учителя в куть и с напором, правда, конфузливым, взялась его убеждать: — Им тама нельзя.
Ямщиков набьется полна изба. Пить начнут, луку, капусты да картошек напрутся и ночью себя некультурно вести станут. Жил в нашем селе грамотный, деловой, всеми уважаемый человек Илья Иванович Чехов. Происходил он из ссыльных. Ссыльными были не то его дед, не то отец. Сам он давно женился на нашей деревенской молодице, был всем кумом, другом и советчиком по части подрядов на сплаве, лесозаготовках и выжиге извести.
Автор: Виктор Астафьев Название: Фотография, на которой меня нет Жанр: Современная проза Исполнитель: Дмитрий Шабров.
- ФОТОГРАФИЯ НА КОТОРОЙ МЕНЯ НЕТ - краткое содержание. Астафьева « Фотография, на которой меня нет ») В основе рассказа — эпизод из.
- Краткое содержание рассказа В. Астафьева «Фотография, на которой меня нет». Читается за 5 минут (оригинал — 35 мин).
- Если после полной загрузки страницы Вы продолжаете видеть эту надпись вместо списка с.
Фотографу, конечно же, в доме Чехова — самое подходящее место. Там его и разговором умным займут, и водочкой городской, если потребуется, угостят, и книжку почитать из шкафа достанут. Вздохнул облегченно учитель.
Село вздохнуло — все переживали. Всем хотелось угодить фотографу, чтобы оценил он заботу о нем и снимал бы ребят как полагается, хорошо снимал. Весь длинный зимний вечер школьники гужом ходили по селу, гадали, кто где сядет, кто во что оденется и какие будут распорядки. Решение вопроса о распорядках выходило не в нашу с Санькой пользу. Прилежные ученики сядут впереди, средние — в середине, плохие — назад — так было порешено. Ни в ту зиму, ни во все последующие мы с Санькой не удивляли мир прилежанием и поведением, нам и на середину рассчитывать было трудно. Быть нам сзади, где и не разберешь, кто заснят?
Мы полезли в драку, чтоб боем доказать, что мы — люди пропащие. Тогда пошли мы с Санькой на увал и стали кататься с такого обрыва, с какого ни один разумный человек никогда не катался. Ухарски гикая, ругаясь, мчались мы не просто так, в погибель мчались, поразбивали о каменья головки санок, коленки посносили, вывалялись, начерпали полные катанки снегу. Бабушка уж затемно сыскала нас с Санькой на увале, обоих настегала прутом. Ночью наступила расплата за отчаянный разгул — у меня заболели ноги. Они всегда ныли от «рематизни», как называла бабушка болезнь, якобы доставшуюся мне по наследству от покойной мамы.
Но стоило мне застудить ноги, начерпать в катанки снегу — тотчас нудь в ногах переходила в невыносимую боль. Я долго терпел, чтобы не завыть, очень долго. Раскидал одежонку, прижал ноги, ровно бы вывернутые в суставах, к горячим кирпичам русской печи, потом растирал ладонями сухо, как лучина, хрустящие суставы, засовывал ноги в теплый рукав полушубка — ничего не помогало. И я завыл. Сначала тихонько, по- щенячьи, затем и в полный голос.— Так я и знала!
Электронная книга Фотография, на которой меня нет - Виктор Петрович Астафьев Рассказ опубликован в сборнике «Далекая и близкая сказка». Сочинение по рассказу Астафьева « Фотография, на которой меня нет » В рассказе описаны будни деревенской сибирской жизни, в том числе и школы.
Он добрым словам воньмет? Собственная боль действует на нее усмиряюще.
Припугнутый ее голосом и отвлеченный ожиданиями, я впал в усталую дрему.— Где ты тутока?— Зде- е- е- ся. Потом долго натирала мои ноги нашатырным спиртом.
Спирт она втирала основательно, досуха, и все шумела: — Я ли тебе не говорила? Я ли тебя не упреждала? Эк его крюком скрючило? Посинел, будто на леде, а не на пече сидел. На половине молитвы она прервалась, вслушивается, как я засыпаю, и где- то уже сквозь склеивающийся слух слышно: — И чего к робенку привязалася? Обутки у него починеты, догляд людской.
Ни молитва бабушкина, ни нашатырный спирт, ни привычная шаль, особенно ласковая и целебная оттого, что мамина, не принесли облегчения. Я бился и кричал на весь дом. Бабушка уж не колотила меня, а перепробовавши все свои лекарства, заплакала и напустилась на деда: — Дрыхнешь, старый одер! А тут хоть пропади!— Да не сплю я, не сплю. Че делать- то?— Баню затопляй!— Середь ночи?— Середь ночи.
Вон твоя шапка! Утром бабушка унесла меня в баню — сам я идти уже не мог. Долго растирала бабушка мои ноги запаренным березовым веником, грела их над паром от каленых камней, парила сквозь тряпку всего меня, макая веник в хлебный квас, и в заключение опять же натерла нашатырным спиртом. Дома мне дали ложку противной водки, настоянной на борце, чтоб внутренность прогреть, и моченой брусники. После всего этого напоили молоком, кипяченным с маковыми головками. Больше я ни сидеть, ни стоять не в состоянии был, меня сшибло с ног, и я проспал до полудня.
Разбудился от голосов. Санька препирался или ругался с бабушкой в кути.— Не может он, не может! Постой- ко, это ведь ты, жиган, сманил его на увал- то! Плюхнулся я возле лавки на пол. Бабушка и Санька тут как тут.— Все равно пойду!
Все равно пойду!— Да куда пойдешь- то? С печки на полати, — покачала головой бабушка и незаметно сделала рукой отмашку,чтоб Санька убирался.— Санька, постой!
Бабушка поддерживала меня и уже робко, жалостливо уговаривала: — Ну, куда пойдешь- то? Шапку давай! Вид мой поверг и Саньку в удручение. Он помялся, помялся, потоптался, потоптался и скинул с себя новую коричневую телогрейку, выданную ему дядей Левонтием по случаю фотографирования.— Ладно!
И мне почудилось: не столько уж меня, сколько себя убеждал Санька. Поедем в город и на коне, может, и на ахтомобиле заснимемся.
Правда, бабушка Катерина? Я сама, не сойти мне с этого места, сама отвезу вас в город, и к Волкову, к Волкову. Знаешь Волкова- то? Санька Волкова не знал. И я тоже не знал.— Самолучший это в городе фотограф! Он хочь на портрет, хочь на пачпорт, хочь на коне, хочь на ероплане, хочь на чем заснимет!— А школа?
Школу он заснимет?— Школу- то? У него машина, ну, аппарат- то не перевозной. К полу привинченный, — приуныла бабушка.— Вот!
Зато Волков в рамку сразу вставит.— В ра- амку! Зачем мне твоя рамка?! Я без рамки хочу!— Без рамки! Коли свалишься с ходуль своих, домой не являйся! Баушка худа тебе хочет! Она коло него, аспида, вьюном вьется, а он, видали, какие благодарствия баушке!
Тут я заполз обратно на печку и заревел от горького бессилия. Куда я мог идти, если ноги не ходят? В школу я не ходил больше недели. Бабушка меня лечила и баловала, давала варенья, брусницы, настряпала отварных сушек, которые я очень любил.
Целыми днями сидел я на лавке, глядел на улицу, куда мне ходу пока не было, от безделья принимался плевать на стекла, и бабушка стращала меня, мол, зубы заболят. Но ничего зубам не сделалось, а вот ноги, плюй не плюй, все болят, все болят. Деревенское окно, заделанное на зиму, — своего рода произведение искусства.
По окну, еще не заходя в дом, можно определить, какая здесь живет хозяйка, что у нее за характер и каков обиход в избе. Бабушка рамы вставляла в зиму с толком и неброской красотой. В горнице меж рам валиком клала вату и на белое сверху кидала три- четыре розетки рябины с листиками — и все. В середней же и в кути бабушка меж рам накладывала мох вперемежку с брусничником. На мох несколько березовых углей, меж углей ворохом рябину — и уже без листьев. Бабушка объяснила причуду эту так: — Мох сырость засасывает.
Уголек обмерзнуть стеклам не дает, а рябина от угару. Тут печка, с кути чад. Бабушка иной раз подсмеивалась надо мною, выдумывала разные штуковины, но много лет спустя, у писателя Александра Яшина, прочел о том же: рябина от угара — первое средство. Народные приметы не знают границ и расстояний. Бабушкины окна и соседские окна изучил я буквально- досконально, по выражению предсельсовета Митрохи.
У дяди Левонтия нечего изучать. Промеж рам у них ничего не лежит, и стекла в рамах не все целы — где фанерка прибита, где тряпками заткнуто, в одной створке красным пузом выперла подушка. В доме наискосок, у тетки Авдотьи, меж рам навалено всего: и ваты, и моху, и рябины, и калины, но главное там украшение — цветочки. Они, эти бумажные цветочки, синие, красные, белые, отслужили свой век на иконах, на угловике и теперь попали украшением меж рам. И еще у тетки Авдотьи за рамами красуется одноногая кукла, безносая собака- копилка, развешаны побрякушки без ручек и конь стоит без хвоста и гривы, с расковыренными ноздрями. Все эти городские подарки привозил деткам муж Авдотьи, Терентий, который где ныне находится — она и знать не знает. Года два и даже три может не появляться Терентий.
Потом его словно коробейники из мешка вытряхнут, нарядного, пьяного, с гостинцами и подарками. Пойдет тогда шумная жизнь в доме тетки Авдотьи. Сама тетка Авдотья, вся жизнью издерганная, худая, бурная, бегучая, все в ней навалом — и легкомыслие, и доброта, и бабья сварливость. Дальше тетки Авдотьиного дома ничего не видать. Какие там окна, что в них — не знаю.
Раньше не обращал внимания — некогда было, теперь вот сижу да поглядываю, да бабушкину воркотню слушаю. Какая тоска! Оторвал листок у мятного цветка, помял в руках — воняет цветок, будто нашатырный спирт. Бабушка листья мятного цветка в чай заваривает, пьет с вареным молоком. Еще на окне алой остался, да в горнице два фикуса. Фикусы бабушка стережет пуще глаза, но все равно прошлой зимой ударили такие морозы, что потемнели листья у фикусов, склизкие, как обмылки, сделались и опали.
Однако вовсе не погибли — корень у фикуса живучий, и новые стрелки из ствола проклюнулись. Люблю я смотреть на оживающие цветы.